Почему немцы считали себя жертвами
В 1940-х многим казалось, что Германия, которая в первой половине XX века развязала две мировые войны, и дальше будет угрожать соседям. Однако после краха Третьего рейха нового военного конфликта с другими европейскими странами не случилось, а ФРГ стала демократическим государством. В книге «Немцы после войны: Как Западной Германии удалось преодолеть нацизм» (издательство «Альпина нон-фикшн») историк Николай Власов рассказывает, что позволило Германии отказаться от идей диктатуры и национального превосходства. Предлагаем вам ознакомиться с фрагментом о том, как тяготы послевоенного периода заставили немцев чувствовать себя жертвами и породили обиду.
<..>
Недоедание, холод, плохие жилищные условия привели к всплеску заболеваний и смертности. В замерзавших и голодавших городах особенно быстро распространялись туберкулез и тиф. Заболеваемость туберкулезом в британской и американской зонах оккупации уже в 1946 году втрое превысила уровень 1938 года. И это только по официальным данным: очевидно, что в переполненных беженцами городах массовая диагностика была крайне несовершенной. В Дюссельдорфе осенью 1946 года насчитывалось 13 000 человек, проходивших лечение ввиду голодного отека, и это была лишь вершина айсберга, поскольку многие попросту не попадали в поле зрения медиков. В Гамбурге число прямых и косвенных жертв голода и холода зимой 1946–1947 годов превысило 20000 человек. Выше всего шансы погибнуть были у тех, кто не имел доступа к черному рынку. К примеру, в психиатрической лечебнице Дюссельдорфа в 1947 году из 700 пациентов скончалось около 160. Уровень младенческой смертности в британской зоне превысил 10 процентов. Многие женщины предпочитали делать аборты — в Гамбурге, писал британский журналист, «доктора живут за счет абортов». Весной 1947 года глава оккупационной администрации Шлезвиг-Гольштейна заявил, что половина населения земли уверенно движется навстречу голодной смерти.
Ухудшала ситуацию и нехватка рабочих мест. Как уже говорилось, многие предприятия были закрыты или работали не на полную мощность. И даже если фабрике разрешали работать, это далеко не всегда означало избавление от всех трудностей. Хозяйственные цепочки оказались разрушены, и возникали огромные проблемы с получением сырья, необходимых компонентов, сбытом продукции. В 1946 году британские власти выдали заводу «Фольксваген» в Вольфсбурге заказ на несколько тысяч автомобилей для нужд оккупационной администрации, но выполнить его оказалось невозможно, пока сами же британцы не обеспечили выделение необходимого сырья. Во многих случаях и рабочие предпочитали не стоять у станков, а с мешком за плечами отправиться за картошкой.
Трудности с работой усугубляли проблему «возвратившихся» — немецких военнопленных, которые постепенно прибывали в родные города. Многие не могли найти свой дом, свою семью, не могли найти самих себя в мирной жизни. Война и плен сами по себе приводили к тяжелым душевным травмам. Интегрироваться в послевоенную жизнь становилось еще одной непростой задачей, с которой справлялись далеко не все. Нередко мужчина, привыкший считаться главой семьи и основным добытчиком, превращался в обузу для своих близких. Вот типичное письмо читательницы в женский журнал:
После почти пяти лет плена мой муж вернулся домой. Первые три-четыре недели мы были очень счастливы. Но теперь мы постоянно ссоримся. Причина — он все время командует и всем недоволен. Он заявляет, что я сильно изменилась и перестала быть настоящей женщиной. Когда мы поженились, мне было 23, сейчас мне 31. Из восьми лет шесть я провела в одиночестве и заботилась о себе сама. Вообще-то я рассчитывала, что он будет теперь мне помогать. Но он требует, чтобы я делала все по хозяйству (у нас двое прелестных детей), а сам сидит в углу, читает газеты, ругается и командует.
Как это обычно бывает, значительная часть вернувшихся домой солдат страдала от посттравматического расстройства; итогом стал всплеск насилия по отношению к женам и детям, что привело к большой волне разводов (их уровень вернулся к довоенным показателям только в начале 1950-х).
Западные державы освободили основную массу пленных к концу 1946 года; в лагерях оставались эсэсовцы, старшие офицеры и генералы вермахта и те, кого подозревали в совершении военных преступлений. Но, кроме бывших солдат, были еще и эвакуированные из разбомбленных городов и беженцы с востока. Они годами жили в бараках, подвалах и временных лагерях. По подсчетам оккупационных властей, в 1947 году около четырех миллионов эвакуированных не могли вернуться в места своего постоянного проживания. Большие лагеря для беженцев продолжали существовать и в 1950-е.
Военные потери и пребывание множества мужчин в плену породили в послевоенной Западной Германии сильный гендерный дисбаланс. Немецкое общество стало во многом «обществом женщин»: их здесь оказалось на семь миллионов больше, чем мужчин. Особенно серьезным был дисбаланс среди молодежи: в 1946 году в возрастной категории 20–25 лет на 100 мужчин приходилось 160 женщин. Четверть всех детей в Западной Германии росли без отцов; примерно четверть миллиона были круглыми сиротами. Это способствовало разрушению традиционной патриархальной модели семьи. Немецкие подростки в 1945 году пережили двойное разочарование: в режиме и в собственных отцах; оба оказались слабыми, неспособными защитить их. Более того, в послевоенном хаосе многим подросткам пришлось взять на себя функции взрослых — кормильцев семьи.
Это вызывало конфликт поколений: между отцами, вернувшимися с войны и стремившимися вернуть себе контроль над семьей путем эрзац-войны против собственных детей, и детьми, многие из которых росли без отцов и были склонны считать старшее поколение неудачниками. В послевоенных реалиях отец, привыкший быть главой семьи и авторитетом, часто оказывался обузой, человеческой развалиной с травмированной психикой, не находившей себе места в мирной жизни. А его дети в это время торговали сигаретами на черном рынке или выпрашивали у крестьян картошку, чтобы прокормить себя и родителей. Немецкий модельер Вольфганг Йооп много лет спустя вспоминал в интервью: его отец вернулся из плена, когда ему было восемь лет. Для мальчика это был совершенно чужой человек, который почему-то требовал повиновения. Когда Вольфганг наотрез отказался слушаться, отец сначала избил его, а затем разрыдался от бессилия. Он так и не смог найти общий язык с сыном.
Стоит отметить, что дети в силу возраста часто легче воспринимали происходящее, чем взрослые. Они играли среди руин, в том числе с брошенным оружием, наслаждались обретенной свободой от мелочного контроля со стороны родителей. «Нужду того времени я, будучи ребенком, почти не ощущала, — вспоминала впоследствии одна из тех, чье детство пришлось на послевоенные годы. — То, что хлеб точно взвешивался, меня веселило, и даже голод не портил настроение. Я радовалась, что вокруг так много детей, и наши дни были заполнены чудесными играми. Странно, но я не помню, чтобы мы хоть раз играли в войну — я знала, насколько это серьезно, и чувствовала, что с этим не играют. Но дни были райские, мы носились вокруг дома, словно не было никаких проблем. Лишь вечерами, когда мы сидели за столом и слушали разговоры взрослых, по спине у меня пробегал холодок».
Естественно, в неблагополучном обществе резко выросла преступность. Речь шла не только о сравнительно безобидной краже угля с поездов или лампочек в парадных. Зимой 1946–1947 годов пика достигли грабежи, среди руин орудовали целые банды. В некоторых городах, по официальной статистике, показатели преступности превысили довоенный уровень в пять раз. При этом важно подчеркнуть, что речь идет только о зарегистрированных преступлениях — реальные цифры, вероятно, были еще выше. Резко подскочил уровень детской и подростковой преступности — и не снижался до начала 1950-х. Широко распространились и подростковые банды, и проституция несовершеннолетних. Это, естественно, еще больше усиливало тревогу немцев за будущее молодого поколения и страны в целом.
Многие не хотели жить в такой Германии. В стране существовали сильные эмиграционные настроения. Массовый отъезд не случился только потому, что уезжать было не на что и некуда: немцев нигде с распростертыми объятиями не ждали. «Молодым в Германии делать нечего», — цитировал Стиг Дагерман своего случайного попутчика, мечтавшего добраться до Гамбурга, чтобы оттуда уплыть в Америку. Впрочем, определенные возможности все же имелись. Во Французском иностранном легионе во второй половине 1940-х служило около 5000 бывших солдат и офицеров вермахта и СС; поток добровольцев не иссякал и в 1950-е.
Для коллективной психологии немцев происходившее имело целый ряд важных последствий. Проблемы недавнего прошлого быстро отошли на второй план. Занятые элементарным выживанием, а тем более находившиеся на грани голодной смерти люди не раздумывали над причинами случившегося, над собственной виной и ответственностью за преступления Третьего рейха. Более того, они были склонны считать жертвами в первую очередь самих себя. Сначала жертвами Гитлера, потом жертвами жестокости победителей: поскольку именно последние взяли на себя в 1945 году ответственность за немецкий народ, ухудшение жизненных условий нередко записывали на их счет. При этом немцы были склонны воспринимать печальный опыт отдельных людей (пострадавших под бомбежкой или изгнанных победителями из родных мест) как коллективный, распространяющийся на нацию в целом.
Это представление о себе как о жертвах сохранилось еще на десятилетия; оно позволяло отодвинуть на второй план преступления Третьего рейха, изобразить произошедшую катастрофу своего рода стихийным бедствием, во время которого каждый спасался как мог. В таком же свете воспринималось положение немецких пленных; дело доходило до жутких в своем кощунстве, но абсолютно искренних заявлений о том, что военнопленным приходится хуже, чем евреям в Третьем рейхе: дескать, первые обречены на долгие страдания, в то время как вторые «быстро избавлялись от боли в газовых камерах». Милтон Майер в 1946 году писал: «Моих соотечественников-американцев в Германии уже тошнит от жалости немцев к самим себе… Рассказывая о своих бедах, они плачут, плачут и плачут». Другой американский наблюдатель характеризовал настроение немецкого общества двумя словами: «эгоизм и апатия».
Формирование дискурса «страданий и жертв» имело как минимум одно позитивное последствие. В отличие от Первой мировой войны, воспоминания о которой сплошь и рядом носили героический и романтизированный характер (Эрнст Юнгер с его «Стальными грозами» был в Веймарской республике куда популярнее Эриха Марии Ремарка с его антивоенными романами), Вторая мировая воспринималась немцами как трагедия. Это автоматически исключало желание повторить, сдерживало развитие реваншистских идей, препятствовало появлению культа военной силы, характерного для значительной части немецкого общества 1920-х годов. Пережитый основной массой солдат опыт разгромного поражения и плена оказался настолько травмирующим, что не подлежал какой-либо героизации: нет ничего возвышенного в том, чтобы оказаться совершенно бессильными, зависящими от милости победителя, не ведая, что происходит с твоими родными и близкими. «Нам, фронтовым солдатам, хватило этого с лихвой, — так звучало одно из типичных высказываний. — Мы знаем, что такое прощаться и не знать, вернешься ли когда-- нибудь назад».
Однако эта же ситуация способствовала появлению в немецком обществе второй половины 1940-х годов сильного ресентимента. Довоенный период все чаще вспоминали с ностальгией, в особенности нацистскую систему социального обеспечения. «Голод не предполагает поиска причинно-следственных связей, разве что самых поверхностных, — писал Дагерман, — а значит, оказавшийся в такой ситуации человек обвинит в первую очередь тех, кто сверг режим, ранее снабжавший его всем необходимым, потому что теперь его снабжают куда хуже, чем он привык». Да, во всех своих бедах отчаявшиеся немцы винили оккупационные власти. «Переживет ли Германия третью мировую войну? Третью войну да, второе освобождение американцами нет», — грустно шутили остряки.
Это может показаться странным и даже возмутительным: немцы, принесшие невиданное горе другим народам, винили в своих проблемах не себя, а тех, кто сопротивлялся им и победил! Возмущение совершенно справедливо, проблема в том, что именно так сплошь и рядом работает человеческая психика: мозг упрощает причинно-следственные связи, особенно растянутые во времени. Реальностью можно возмущаться, но от этого она не перестает быть реальностью, с которой необходимо считаться, чтобы достичь желаемого результата. Игнорирование этого простого правила приводит к трагическим ошибкам, несбывшимся прогнозам, глубоким разочарованиям. Победители ждали, что немцы одумаются и осознают свою вину, — а получили всплеск ресентимента и ностальгии по недавнему прошлому.
Подробнее читайте:
Власов Н. Немцы после войны: Как Западной Германии удалось преодолеть
нацизм / Николай Власов. — М. : Альпина нон-фикшн, 2025. — 326 с.